Начало марта прочитанной книгой, утренней дорогой домой, борьбой с собой , за себя. Привычка пытается загнать в весеннюю колею. Встречка бодрит требованием прилагать усилия.
Серость снега первого месяца этого времени года как накопленная за очередной год жизни усталость, оседающая поражениями, сомнениями, вздрагивающей самооценкой.
По хрустящим утренним лужам спешу укутаться домашней беззаботностью , чтобы в задремавшем утре ощутить в этой весне счастье, обернутое в подарочную бумагу будущего.

Последний день месяца безвкусным молочным коктелем. Как будто зима наскребла остатки чистого снега и выдала за желаемое, присластив для маскировки.
Февраль был не таким как всегда. Депрессия стала лучшим посредником между мной и мной. Настойчиво усаживала меня напротив меня и требовала диалога. Не спросив и не ответив всего, что хотел бы, я все же впервые за долгое время услышал свой голос. Увидел за порослью забытое лицо и купил кассету лезвий для бритья.
Февраль разговорил. Внутри. И разомкнув губы, на прощание сказал, что все это надо было, чтобы я вновь начал улыбаться. И не только губами.

Ответственность бабушкиным старым бидоном в детстве.

Она вручала его с горстью мелочи на молоко. Магазин отрывался только с 10-00, а жизнь манила событиями с момента, когда исчезали спины взрослых в конце улицы, ведущей в очередной рабочий день. Мелочь еще можно было протолкнуть поглубже в угол кармана, а вот бидон…Его нельзя было оставить у столба дома и у не доколотой старшими пацанами кучи дров, на крыльце дома или бросить в траве у палисадника. Его нужно было постоянно таскать с собой. Раздражение добавляла крышка, которая как ограничитель детской скорости предательски слетала в самый неподходящий момент.

И в состоянии постоянного «бидонного ограничения» я проводил летнее утро. Пока наполненный разлитым из фляг молоком, бидон не возвращался домой, занесенный на веранду, где бабушка хлопотала в ожидании внука.

Ритуально выложив на край стола сдачу, на котором уже была горка муки , тесто и скалка и поставив бидон, я мчал на улицу, не отягощенный звуками брякающей крышки и крутящейся деревянной ручки над ней.

Прошли десятилетия. Бабушки давно нет. И бидоны давно сменили картонные коробки с разлитым где-то молоком. Но желание поскорее оставить на крою стола мелочь и наполненный бидон на веранде всплывает все чаще…

Депрессия, такая единственная в году, в этот раз обидчивой молодой репетиторшей, нанятой февралем. Как будто у нас чивава и она безразлично подав мне самоучитель, сказала номера упражнений и отвернулась к окну.

Стоит и бессмысленно смотрит за стекло. А мне не хватает ее холодной руки, которая касанием останавливает мой торопливый подчерк-суету. Недовольного лица, что заставляет меня ощутить даже мелкие неудачи-помарки безразмерной пустотой. Так хочется услышать даже ее тихое : «Будущего все равно нет…» как истинный голос зимы, остановивший и усыпивший все и вся.

И могло бы показаться, что сейчас сделаю в спешке все задания и бежать . Но понимаю, что спешу просто поднять глаза на ее спину и буду бояться моргнуть, приравняв каждый хлопок ресниц к краже этого визуального смысла у себя самого.

У меня в году есть только месяц с тобой. Повернись. Побудь со мной. У нас осталось так мало времени. Дай уткнуться тебе в плечо и зарыдать глубоко внутри, пытаясь процарапать скалу ногтями-чувствами. Осталось так мало времени вместе.